“Боже мой, когда я стал таким голубым?” (с)
Переселение душ: Ющенко — Хмельницкий, Рыбачук — Выговский, Луценко — Кривонос, Бурмака — Чурай
Андрей ОКАРА
Украинские девы-воительницы готовы сражаться за национальное и мировое счастье, но сделать счастливым конкретного мужчину у них не получается.
«ОБОЗ» публикует третью, финальную часть статьи Андрея Окары «Твоя душа - моя!». Юлия Тимошенко, Мария Бурмака и Маруся Чурай: магический контекст украинских революций».
Несмотря на революционную волну, Мария Бурмака в своем творчестве уже давно ушла от милитарной и духовно-мобилизующей тематики. Творчество для нее — как исповедь, как зарифмованное «выговаривание», а гитара, по собственным словам, — как психоаналитик. И в подобном потоке сознания постоянно доминирует мотив «абсолютного кохання», при котором душа лирической героини ее песен стремится к мистическому единению (почти как противоположные субстанции в «алхимической свадьбе») с душой очередного лирического героя. С этой точки зрения одна из самых интересных, талантливых и репрезентативных композиций Марии — «Нехай» (CD «№ 9», 2004).
читать дальшеЕсли бы журналист какого-нибудь «бульварного» или «глянцевого» издания попросил Бурмаку поведать в интервью читателям и остальному человечеству о том, «из какого сора растут стихи (точнее, песни), не ведая стыда», и она бы согласилась, то о композиции «Нехай» ее рассказ был бы приблизительно таким.
Песня написана в период депрессии либо сильного душевного волнения, вызванного несчастной любовью, — увы, счастливая любовь редко сподвигает на творческие достижения и духовные прозрения. Он, точнее, лирический герой, уехал далеко и надолго (или даже навсегда). И его, единственного, Бурмака, а точнее, лирическая героиня композиции, подобно Кончитте из «Юноны и Авось», готова ждать «тисячу літ», пусть даже каждый день в одиночестве тянется как год («за роки рахуватиму дні, обриватиму їх пелюстки»). Взаимное притяжение (или это лишь ей так кажется, а реально есть лишь ее собственные чувства; мужчина же в действительности равнодушен) настолько велико, что хочется следовать за объектом своих вожделений хоть на край земли (в прямом и переносном смысле), хоть на другой континент, даже в виде тени («обертається вічності вісь — за тобою іде моя тінь»).
Потом — мотив кофе («тільки вариться кава як ніч»), потому что Мария, судя по интервью в «таблоидах», любит его пить в неограниченных количествах, особенно по ночам, когда пишет песни, потом — упоминание о композиции «Відпусти» группы «Океан Ельзи», потому что, если пофантазировать, лирическая героиня бурмакиной песни любила засыпать под нее вместе с уехавшим кавалером, потом — красивая метафора о ночном полете сердца («тільки серце далеко летить — відпустила його я сама»). Ну и в конце каждого куплета — красивый рефрен о грезах любви, о нежности на расстоянии и о единении душ влюбленных вопреки жизненным обстоятельствам. Почти как у Катона Старшего, говорившего, согласно Плутарху, что «Душа влюбленного живет в чужом теле» («Сравнительные жизнеописания», «Марк Катон», 9).
И если вдруг корреспондент бульварной газеты или «глянцевого» журнала расположит певицу к откровенности, она, возможно, добавит еще что-то о любовном треугольнике, который подспудно просматривается в песне. Впрочем, об этом читатели газеты могут догадаться и сами, — такую песню непременно должен сопровождать любовный треугольник, в котором одна из вершин — сильно рефлексирующая девушка с творческими способностями и сверхчеловеческими задатками, другая — привлекательный, но безвольный молодой человек — настоящий «украинский мужчина». И «третья лишняя» — разлучница, девушка без особых достоинств, в пользу которой, в конечном итоге, и делает выбор мужской персонаж, разбивая трепетное сердце креативной девушки и в очередной раз подтверждая максиму о том, что «любовь предпочитает равных». А «неравная» любовь, то есть чувства между партнерами с различным уровнем духовных способностей, с неравным социальным статусом, с непохожей энергетикой и жизненными ценностями, между разными по душевной тонкости людьми приносит лишь несчастия (иногда даже убивает!) и, если повезет, творческое вдохновение.
Постоянные читатели «таблоидов» и «глянцевой» прессы скажут: «Вот же оно как» и в очередной раз подивятся органичности мировоззрения певицы. А те, кто такую прессу предпочитает не читать и даже не брать в руки, утешат себя тем, что творчество Марии Бурмаки заметно отличается от творчества других украинских поп-певиц своей утонченностью и вкусом, так что в ее исполнении даже избитые лирические банальности — девичьи грезы, переживания молодой женщины и прочая «любовь-морковь» — выглядят стильно и симпатично.
Однако анализ ключевых образов и мотивов в композиции «Нехай» мог бы пояснить очень многое — и не столько в песнях самой Марии Бурмаки, сколько в украинской культурной парадигме и истории украинских революций.
«Із чотирьох дошок дубовая хата»
Одной из наиболее интересных, ярких и неординарных женщин в минувшем Украины может считаться Маруся (Марина) Чурай — легендарная певица, которой приписывается авторство нескольких десятков лирических песен и баллад удивительной красоты, известных не менее трех с половиною веков и считающихся народными.
Согласно легенде, Маруся жила в середине XVII века в Полтаве — одном из эпицентров украинской национальной революции и религиозной войны, возглавляемых Богданом Хмельницким (годы ее жизни, по мнению историков: 1625–1653). Марусиного отца, урядника Полтавского полка, мужественного героя Гордия Чурая, якобы казнили (сожгли на костре) поляки в Варшаве в 1637 году. Мать осталась малоимущей и социально незащищенной вдовой. Сочиненные Марусей лирические песни и баллады пользовались колоссальной популярностью среди современников, песни козацко-милитарной тематики (самая известная из них «Засвіт встали козаченьки», в другом варианте: «Засвистали козаченьки») были исполнены патриотического пафоса и имели серьезный мобилизационный эффект.
Легенда приписывает Марусе, исключительной одаренной девушке, любовь к Грыцю — козаку Полтавского полка, молодому человеку без особых достоинств. Сам Грыць, похоже, тоже любил Марусю, однако предпочел жениться на другой — заурядной девушке Гале, носительнице жлобской психологии и прагматических жизненных установок, однако богатой и без каких-либо творческих «вывихов» и «закидонов».
Дальнейшее развитие событий чуть ли не с документальной точностью зафиксировано в самой известной марусиной балладе «Ой не ходи, Грицю»: обретение и приготовление магического зелья, отравление, смерть и похороны любимого человека, порицание за содеянное со стороны матери. Однако невыясненным оказывается истинный мотив и субъективная сторона (наличие либо отсутствие умысла) в поведении Маруси. То ли девушка сознательно отравила двоелюба-Грыця — в отместку за оскорбленную любовь, то ли она хотела лишь дать Грыцю отворотное зелье, но перепутала рецептуру, то ли собиралась поскорее соединиться с любимым за чертой земного бытия, то ли Грыць по нелепой случайности выпил коктейль смерти.
Далее (об этом уже нет в балладе) суд полтавского магистрата приговорил Марусю к смертной казни («карати на горло»), но, якобы, безответно влюбленный в нее родовитый полтавский козак Иван Искра сумел попасть с докладом к самому гетману Богдану Хмельницкому и убедить того помиловать девушку, о чем и был издан соответствующий гетманский универсал (исторической науке не известен). Маруся была спасена, но через несколько лет она умерла от горя, тоски и одиночества.
Этот сюжет, помимо легендарного канала трансляции и фольклорных текстов, известен благодаря многочисленным литературным интерпретациям, наиболее успешными считаются драмы Михайла Старицкого и Владимира Самийленко, повесть Ольги Кобылянской, роман в стихах Лины Костенко.
Несомненно, Маруся Чурай может считаться самым колоритным женским персонажем украинской революции 1648–1654 годов. И, если бы кто-то из репортеров или обозревателей какой-нибудь украинской «бульварной» газеты, пишущий о современной поп-музыке и верящий в метемпсихоз (переселение душ), задался вопросом о дальнейших воплощениях Марусиной души, вполне бы мог посчитать, что новое воплощение она обрела именно в Марии Бурмаке.
Кстати, историки и политологи, сравнивая события и персоналии Оранжевой революции 2004 года и украинской революцией середины XVII века, проводят такие параллели: Ющенко — Хмельницкий, Рыбачук — Выговский, Луценко — Кривонос, Томенко — Немирич и т.д. В подобном контексте параллель «Мария Бурмака — Маруся Чурай» напрашивается сама собой.
И наша интерпретация фигуры Марии Бурмаки как Сирены Оранжевой революции («Зеркало недели», 2004, 25 декабря) — это не просто метафора. Как известно, в древнегреческой мифологии Сирены — полуптицы-полуженщины, унаследовавшие от отца стихийность, а от матери-музы — божественный голос, обитали на морских скалах и заманивали к себе на растерзание своим сладкоголосым пением несчастных, имевших неосторожность заслушаться: «Прежде всего ты сирен повстречаешь, которые пеньем / Всех обольщают людей, какой бы ни встретился с ними… / Звонкою песнью своею его очаруют сирены, / Сидя на мягком лугу. Вокруг же огромные тлеют / Груды костей человечьих, обтянутых сморщенной кожей» (Гомер, «Одиссея», XII, перевод В.В. Вересаева). Одним из немногих спасшихся был, как известно, Одиссей. Сирены также воспринимались как музы иного мира — поэтому их изображали на античных надгробиях.
Но Марусю Чурай и лирическую героиню песен Марии Бурмаки объединяет не только амплуа «сирен революции», но и принадлежность к особому психологическому типу, определяемому психиатрами как «женщины, которые любят слишком сильно» (Робин Норвуд). Для таких женщин сама жажда любви становится хронической и неизлечимой болезнью, приносящей страдания как им самим, так и их избранникам. Но если они сами своими страданиями могут «подпитывать» собственное творчество, превращая разрушительную энергию в креативную, то их обделенные талантом избранники зачастую приговариваются к мучительному и мрачному финалу.
«Нехай душа залишиться зі мною…»
В наиболее удачных композициях Марии Бурмаки самые ценные прозрения и интересные образы не моделируются на уровне авторского сознания, а приходят спонтанно — либо из подсознания, либо со стороны сверхсознания — как у большинства талантливых людей. Поэтому Бурмака как персонаж «глянцевых» женских журналов и газет для домохозяек может счесть любую интерпретацию собственных сочинений неадекватной — следствием случайных совпадений, не имеющих ничего общего с природой ее лирического вдохновения и историей написания самих песен. Но для структурного анализа творчества всякого талантливого автора актуальны не столько авторские комментарии и пояснения, сколько исследование механизмов «трансляции» архетипов, топосов (общих мест), образных и словесных конструкций, неподконтрольных авторскому сознанию. Впрочем, сознание и спонтанные ассоциации человека с высшим филологическим образованием, специализировавшимся в области украинской фольклористики, и с кандидатской степенью по теории тележурналистики, и без того должно быть переполнено разнообразными образами, архетипами, обрывками культурного метатекста, скрытыми и явными цитатами и т.д.
Судя по творчеству в целом и по интервью в украинских СМИ, Мария Бурмака не является носителем какой-либо философской, метафизической либо политической доктрины или сложной и последовательной системы ценностей, что безразлично для поп-музыки и шоу-бизнеса, но для рок-музыканта не может считаться достоинством. (В качестве достоинства следует рассматривать тот факт, что в творчестве Бурмаки отсутствует также и влияние наркотической субкультуры, носителями которой являются многие представители рок-богемы.)
Знаменитая установка Бурмаки на «искренность» и «настоящесть» есть очень амбивалентный симптом. С точки зрения обыденного сознания это ее выгодно оттеняет на пестром фоне пустых «деланных» барышень поп-сцены — чьих-то безголосых любовниц, выпускниц разнообразных «фабрик звезд» и участниц «серийных» «гёрлз-бендов» эпохи 2000-х годов, когда «фонограммные полуфабрикаты» пришли на смену «микрофонным шептунам» 1960–1970-х.
Но с точки зрения какой-либо метафизической углубленности это, скорее, свидетельство имманентных жизненных установок, отсутствие стремления к трансцендентности, к выходу за пределы собственной «данности», отсутствие инициатического «опыта разрыва» (Юлиус Эвола), минималистская жизненная позиция.
При всей неординарности публичного образа Марии в «глянцевой» прессе, особенно на фоне других коллег по украинской поп- и рок-сцене, он не так часто выходит за пределы профанического дискурса. Однако в некоторых композициях за маской «простицы», за маской «продвинутой домохозяйки» или одинокой, страстной, сильнорефлексирующей молодой женщины, напоминающей героиню фильма Жана-Пьера Жене «Амели», отчетливо просматривается и образ некоей всеведающей сущности, состоящей в генетическом родстве с украинскими колдуньями, ведьмами, русалками и мавками.
По всей вероятности, изучение фольклора и народной архаической культуры на филологическом факультете Харьковского университета не прошло даром: авторское сознание Марии ретранслирует на бессознательном уровне многие образы и концептуальные установки, характерные для традиционной эзотерики и магической (ведовской) практики.
Итак, композиция «Нехай» является достаточно целостным воспроизведением магического ритуала, целью которого, по всей видимости, является овладение сердцем, душой и жизненной энергией избранника лирической героини.
В славянских и иных индоевропейских культурах объектом интереса ведуна или ведуньи является сердце человека — как средоточие всех жизненных энергий и вместилище души, а также кровь — как основная система жизнедеятельности. Завладев сердцем и, соответственно, эмоциями человека, можно установить контроль над его разумом, желудком, печенью и прочими органами и соответствующими функциями организма. Душа человека (в христианском понимании — как некая бессмертная сущность) ведунов не интересует, в отличие от тюркских и алтайских культур, в которых главным объектом интереса шамана является именно душа (понимаемая в волевом аспекте). Славянских ведунов интересует прежде всего тело человека: «Впивайся, тоска, въедайся, тоска, в грудь, в сердце, во весь живот рабу Божьему (имя), разрастись и разродись по всем жилам, по всем костям ноетой и сухотой по рабе Божьей (имя)» (записано в Жигаловском районе Иркутской области).
Человеческая же душа в индоевропейском культурном контексте нужна дьяволу, а не колдуну. Колдуна или ведьму душа может интересовать лишь в том случае, если они сознательно являются «агентами» дьявола. Такой мотив характерен для средневековой католической Европы (возможно, определяющим тут стало арабское влияние), но в Украине, России и Беларуси само по себе ведовство не является доказательством связи с силами Преисподней; ведьмы могут использовать дьявольскую энергию, но сами по себе они не обязательно являются слугами ада.
Композиция «Нехай» начинается с упоминания о «тысяче лет», которые лирическая героиня готова ждать лирического героя («я чекатиму тисячу літ»). Вызывает сомнение случайность появления именно этого числа в качестве метафоры, свободной ассоциации или удачной рифмы. «И увидел я Ангела, сходящего с неба, который имел ключ от бездны и большую цепь в руке своей. Он взял дракона, змия древнего, который есть диавол и сатана, и сковал его на тысячу лет, и низверг его в бездну, и заключил его, и положил над ним печать, дабы не прельщал уже народы, доколе не окончится тысяча лет; после же сего ему должно быть освобожденным на малое время» (Откр. 20, 1–3).
Представление о Тысячелетнем Царстве Христовом является одним из центральных не только для книги Апокалипсиса, но и для христианского учения в целом. И имеет оно, видимо, античные и еще более древние корни: у Вергилия идет речь о «тысячелетнем очищении» («Энеида», 6, 748), у Платона — о «тысячелетнем странствии под землей» человеческих душ («Государство», 615a). День Господень длится именно 1000 лет (Пс. 89, 5). Буквальное толкование этого образа привело к возникновению многочисленных ересей хилиазма, главный смысл которых — ожидание мессианского «промежуточного» Царства Христова до Страшного Суда. Именно хилиастическую природу имеют разнообразные представления о «земном рае»: проекты окончательного построения общества всеобщего блаженства, коммунистическая доктрина, учение Канта о «вечном мире», либеральная утопия в духе «Конца истории» Фукуямы, а также распространенная в странах бывшего СССР евроинтеграционная идеология.
«Когда же окончится тысяча лет, сатана будет освобожден из темницы своей и выйдет обольщать народы, находящиеся на четырех углах земли, Гога и Магога, и собирать их на брань; число их как песок морской» (Откр. 20, 7). Получается, что фраза Бурмаки «я чекатиму тисячу літ, я віки пересиплю в піски» означает, что активизировать свою ведовскую силу и произвести все необходимые манипуляции с героем лирическая героиня композиции сможет только после падения Тысячелетнего Царства Христова, когда антихрист будет освобожден на «малое время» (малое — в сравнении с «тысячью лет»).
Титаническая интенция присутствует в мотиве ускорения времени: «за роки рахуватиму дні, обриватиму їх пелюстки» и «обертається вічності вісь», ведь, как известно, «У Господа один день, как тысяча лет, и тысяча лет, как один день» (2 Пет. 3, 8).
Для совершения магического ритуала важен мотив мистической инициации героини: «Я уже перейшла ту межу, / За якою радість і біль». И только после этого ее заклинания начинают работать: «Нехай тобі насниться знов і знов / І ніжний подих, лагідний туман…». Согласно немецким поверьям, ведьмы («облачные жены») — прядут туман, благодаря чему день превращается в ночь, ночь — в день.
Один из важнейших мотивов — варка ведовского галлюциногенного зелья —как и у Маруси Чурай («тільки вариться кава як ніч»), после чего возможны настоящие алхимические реакции: «у вогонь обертається лід».
Примечателен интертекст — отсылка к песне группы «Океан Ельзи» «Відпусти»: «На касеті одне: “Відпусти”, так благає когось “Океан”». Основной мотив этой композиции Святослава Вакарчука — лирический герой молит бывшую возлюбленную-ведьму («ти білий день без дощу», «ти тиха ніч без зірок», «ти лиш сон, тільки сон», «ти не пускаєш мене») об освобождении своего сердца, своей эмоциональной системы, своей души из-под власти ее ярко выраженных ведовских способностей.
Впрочем, некоторые мотивы в тексте композиции «Нехай» указывают на присутствие не столько ведовских, сколько шаманских культов: «Я затримаю дихання, бо… / Ти затримаєш дихання десь», «Тільки серце далеко летить — відпустила його я сама». Смутный намек на пережитую шаманскую инициацию можно увидеть в тексте другой композиции с этого же альбома («№ 9») — «Чому»: «Дуже дивно за небокраєм, / А мене туди знову кличеш, / Я була там, я точно знаю, / Я впізнала тебе в обличчя...».
И если бы Мария Бурмака задумала снять видеоклип на песню «Нехай», то конгениальный видеоряд во время звучания припева должен был бы, по идее, изображать ночной полет лирической героини над землей — то ли на кровати (как в фильме Эмира Кустурицы «Жизнь есть чудо»), то ли на воздушном шаре, дельтаплане, пароплане, в дирижабле, то ли как в сказках — на помеле, кочерге или в ступе.
Славянская этика и гендерные традиции предполагают определенную жертвенность со стороны любящей женщины в пользу своего избранника. И если бы Мария Бурмака и лирическая героиня песни «Нехай» находились бы в поле притяжения такой модели поведения, строчки «Нехай душа залишиться зі мною, / Твоя душа — моя» должны были бы звучать примерно так: «Нехай душа залишиться з тобою, / Моя душа — твоя», что, кстати, никак не умаляло бы рифмы и ритмической организации текста.
Вполне можно допустить, что Маруся Чурай, живи она сейчас, непременно написала бы что-то, напоминающее композицию «Нехай». А просвещенная в украинской фольклористике Мария Бурмака не должна была остаться равнодушной к шедевру своей предшественницы «Ой не ходи, Грицю».
Получается, украинские девы-воительницы готовы сражаться за национальное и мировое счастье, но сделать счастливым конкретного мужчину у них не получается. Они соединяют стихии революции, любви и смерти в единое смысловое пространство. Это вопрос без ответа: почему в Украине любовь всегда соседствует со смертью и небытием? И почему заклинательницы огня превращаются в пожирательниц мужчин?
Андрей ОКАРА
Украинские девы-воительницы готовы сражаться за национальное и мировое счастье, но сделать счастливым конкретного мужчину у них не получается.
«ОБОЗ» публикует третью, финальную часть статьи Андрея Окары «Твоя душа - моя!». Юлия Тимошенко, Мария Бурмака и Маруся Чурай: магический контекст украинских революций».
Несмотря на революционную волну, Мария Бурмака в своем творчестве уже давно ушла от милитарной и духовно-мобилизующей тематики. Творчество для нее — как исповедь, как зарифмованное «выговаривание», а гитара, по собственным словам, — как психоаналитик. И в подобном потоке сознания постоянно доминирует мотив «абсолютного кохання», при котором душа лирической героини ее песен стремится к мистическому единению (почти как противоположные субстанции в «алхимической свадьбе») с душой очередного лирического героя. С этой точки зрения одна из самых интересных, талантливых и репрезентативных композиций Марии — «Нехай» (CD «№ 9», 2004).
читать дальшеЕсли бы журналист какого-нибудь «бульварного» или «глянцевого» издания попросил Бурмаку поведать в интервью читателям и остальному человечеству о том, «из какого сора растут стихи (точнее, песни), не ведая стыда», и она бы согласилась, то о композиции «Нехай» ее рассказ был бы приблизительно таким.
Песня написана в период депрессии либо сильного душевного волнения, вызванного несчастной любовью, — увы, счастливая любовь редко сподвигает на творческие достижения и духовные прозрения. Он, точнее, лирический герой, уехал далеко и надолго (или даже навсегда). И его, единственного, Бурмака, а точнее, лирическая героиня композиции, подобно Кончитте из «Юноны и Авось», готова ждать «тисячу літ», пусть даже каждый день в одиночестве тянется как год («за роки рахуватиму дні, обриватиму їх пелюстки»). Взаимное притяжение (или это лишь ей так кажется, а реально есть лишь ее собственные чувства; мужчина же в действительности равнодушен) настолько велико, что хочется следовать за объектом своих вожделений хоть на край земли (в прямом и переносном смысле), хоть на другой континент, даже в виде тени («обертається вічності вісь — за тобою іде моя тінь»).
Потом — мотив кофе («тільки вариться кава як ніч»), потому что Мария, судя по интервью в «таблоидах», любит его пить в неограниченных количествах, особенно по ночам, когда пишет песни, потом — упоминание о композиции «Відпусти» группы «Океан Ельзи», потому что, если пофантазировать, лирическая героиня бурмакиной песни любила засыпать под нее вместе с уехавшим кавалером, потом — красивая метафора о ночном полете сердца («тільки серце далеко летить — відпустила його я сама»). Ну и в конце каждого куплета — красивый рефрен о грезах любви, о нежности на расстоянии и о единении душ влюбленных вопреки жизненным обстоятельствам. Почти как у Катона Старшего, говорившего, согласно Плутарху, что «Душа влюбленного живет в чужом теле» («Сравнительные жизнеописания», «Марк Катон», 9).
И если вдруг корреспондент бульварной газеты или «глянцевого» журнала расположит певицу к откровенности, она, возможно, добавит еще что-то о любовном треугольнике, который подспудно просматривается в песне. Впрочем, об этом читатели газеты могут догадаться и сами, — такую песню непременно должен сопровождать любовный треугольник, в котором одна из вершин — сильно рефлексирующая девушка с творческими способностями и сверхчеловеческими задатками, другая — привлекательный, но безвольный молодой человек — настоящий «украинский мужчина». И «третья лишняя» — разлучница, девушка без особых достоинств, в пользу которой, в конечном итоге, и делает выбор мужской персонаж, разбивая трепетное сердце креативной девушки и в очередной раз подтверждая максиму о том, что «любовь предпочитает равных». А «неравная» любовь, то есть чувства между партнерами с различным уровнем духовных способностей, с неравным социальным статусом, с непохожей энергетикой и жизненными ценностями, между разными по душевной тонкости людьми приносит лишь несчастия (иногда даже убивает!) и, если повезет, творческое вдохновение.
Постоянные читатели «таблоидов» и «глянцевой» прессы скажут: «Вот же оно как» и в очередной раз подивятся органичности мировоззрения певицы. А те, кто такую прессу предпочитает не читать и даже не брать в руки, утешат себя тем, что творчество Марии Бурмаки заметно отличается от творчества других украинских поп-певиц своей утонченностью и вкусом, так что в ее исполнении даже избитые лирические банальности — девичьи грезы, переживания молодой женщины и прочая «любовь-морковь» — выглядят стильно и симпатично.
Однако анализ ключевых образов и мотивов в композиции «Нехай» мог бы пояснить очень многое — и не столько в песнях самой Марии Бурмаки, сколько в украинской культурной парадигме и истории украинских революций.
«Із чотирьох дошок дубовая хата»
Одной из наиболее интересных, ярких и неординарных женщин в минувшем Украины может считаться Маруся (Марина) Чурай — легендарная певица, которой приписывается авторство нескольких десятков лирических песен и баллад удивительной красоты, известных не менее трех с половиною веков и считающихся народными.
Согласно легенде, Маруся жила в середине XVII века в Полтаве — одном из эпицентров украинской национальной революции и религиозной войны, возглавляемых Богданом Хмельницким (годы ее жизни, по мнению историков: 1625–1653). Марусиного отца, урядника Полтавского полка, мужественного героя Гордия Чурая, якобы казнили (сожгли на костре) поляки в Варшаве в 1637 году. Мать осталась малоимущей и социально незащищенной вдовой. Сочиненные Марусей лирические песни и баллады пользовались колоссальной популярностью среди современников, песни козацко-милитарной тематики (самая известная из них «Засвіт встали козаченьки», в другом варианте: «Засвистали козаченьки») были исполнены патриотического пафоса и имели серьезный мобилизационный эффект.
Легенда приписывает Марусе, исключительной одаренной девушке, любовь к Грыцю — козаку Полтавского полка, молодому человеку без особых достоинств. Сам Грыць, похоже, тоже любил Марусю, однако предпочел жениться на другой — заурядной девушке Гале, носительнице жлобской психологии и прагматических жизненных установок, однако богатой и без каких-либо творческих «вывихов» и «закидонов».
Дальнейшее развитие событий чуть ли не с документальной точностью зафиксировано в самой известной марусиной балладе «Ой не ходи, Грицю»: обретение и приготовление магического зелья, отравление, смерть и похороны любимого человека, порицание за содеянное со стороны матери. Однако невыясненным оказывается истинный мотив и субъективная сторона (наличие либо отсутствие умысла) в поведении Маруси. То ли девушка сознательно отравила двоелюба-Грыця — в отместку за оскорбленную любовь, то ли она хотела лишь дать Грыцю отворотное зелье, но перепутала рецептуру, то ли собиралась поскорее соединиться с любимым за чертой земного бытия, то ли Грыць по нелепой случайности выпил коктейль смерти.
Далее (об этом уже нет в балладе) суд полтавского магистрата приговорил Марусю к смертной казни («карати на горло»), но, якобы, безответно влюбленный в нее родовитый полтавский козак Иван Искра сумел попасть с докладом к самому гетману Богдану Хмельницкому и убедить того помиловать девушку, о чем и был издан соответствующий гетманский универсал (исторической науке не известен). Маруся была спасена, но через несколько лет она умерла от горя, тоски и одиночества.
Этот сюжет, помимо легендарного канала трансляции и фольклорных текстов, известен благодаря многочисленным литературным интерпретациям, наиболее успешными считаются драмы Михайла Старицкого и Владимира Самийленко, повесть Ольги Кобылянской, роман в стихах Лины Костенко.
Несомненно, Маруся Чурай может считаться самым колоритным женским персонажем украинской революции 1648–1654 годов. И, если бы кто-то из репортеров или обозревателей какой-нибудь украинской «бульварной» газеты, пишущий о современной поп-музыке и верящий в метемпсихоз (переселение душ), задался вопросом о дальнейших воплощениях Марусиной души, вполне бы мог посчитать, что новое воплощение она обрела именно в Марии Бурмаке.
Кстати, историки и политологи, сравнивая события и персоналии Оранжевой революции 2004 года и украинской революцией середины XVII века, проводят такие параллели: Ющенко — Хмельницкий, Рыбачук — Выговский, Луценко — Кривонос, Томенко — Немирич и т.д. В подобном контексте параллель «Мария Бурмака — Маруся Чурай» напрашивается сама собой.
И наша интерпретация фигуры Марии Бурмаки как Сирены Оранжевой революции («Зеркало недели», 2004, 25 декабря) — это не просто метафора. Как известно, в древнегреческой мифологии Сирены — полуптицы-полуженщины, унаследовавшие от отца стихийность, а от матери-музы — божественный голос, обитали на морских скалах и заманивали к себе на растерзание своим сладкоголосым пением несчастных, имевших неосторожность заслушаться: «Прежде всего ты сирен повстречаешь, которые пеньем / Всех обольщают людей, какой бы ни встретился с ними… / Звонкою песнью своею его очаруют сирены, / Сидя на мягком лугу. Вокруг же огромные тлеют / Груды костей человечьих, обтянутых сморщенной кожей» (Гомер, «Одиссея», XII, перевод В.В. Вересаева). Одним из немногих спасшихся был, как известно, Одиссей. Сирены также воспринимались как музы иного мира — поэтому их изображали на античных надгробиях.
Но Марусю Чурай и лирическую героиню песен Марии Бурмаки объединяет не только амплуа «сирен революции», но и принадлежность к особому психологическому типу, определяемому психиатрами как «женщины, которые любят слишком сильно» (Робин Норвуд). Для таких женщин сама жажда любви становится хронической и неизлечимой болезнью, приносящей страдания как им самим, так и их избранникам. Но если они сами своими страданиями могут «подпитывать» собственное творчество, превращая разрушительную энергию в креативную, то их обделенные талантом избранники зачастую приговариваются к мучительному и мрачному финалу.
«Нехай душа залишиться зі мною…»
В наиболее удачных композициях Марии Бурмаки самые ценные прозрения и интересные образы не моделируются на уровне авторского сознания, а приходят спонтанно — либо из подсознания, либо со стороны сверхсознания — как у большинства талантливых людей. Поэтому Бурмака как персонаж «глянцевых» женских журналов и газет для домохозяек может счесть любую интерпретацию собственных сочинений неадекватной — следствием случайных совпадений, не имеющих ничего общего с природой ее лирического вдохновения и историей написания самих песен. Но для структурного анализа творчества всякого талантливого автора актуальны не столько авторские комментарии и пояснения, сколько исследование механизмов «трансляции» архетипов, топосов (общих мест), образных и словесных конструкций, неподконтрольных авторскому сознанию. Впрочем, сознание и спонтанные ассоциации человека с высшим филологическим образованием, специализировавшимся в области украинской фольклористики, и с кандидатской степенью по теории тележурналистики, и без того должно быть переполнено разнообразными образами, архетипами, обрывками культурного метатекста, скрытыми и явными цитатами и т.д.
Судя по творчеству в целом и по интервью в украинских СМИ, Мария Бурмака не является носителем какой-либо философской, метафизической либо политической доктрины или сложной и последовательной системы ценностей, что безразлично для поп-музыки и шоу-бизнеса, но для рок-музыканта не может считаться достоинством. (В качестве достоинства следует рассматривать тот факт, что в творчестве Бурмаки отсутствует также и влияние наркотической субкультуры, носителями которой являются многие представители рок-богемы.)
Знаменитая установка Бурмаки на «искренность» и «настоящесть» есть очень амбивалентный симптом. С точки зрения обыденного сознания это ее выгодно оттеняет на пестром фоне пустых «деланных» барышень поп-сцены — чьих-то безголосых любовниц, выпускниц разнообразных «фабрик звезд» и участниц «серийных» «гёрлз-бендов» эпохи 2000-х годов, когда «фонограммные полуфабрикаты» пришли на смену «микрофонным шептунам» 1960–1970-х.
Но с точки зрения какой-либо метафизической углубленности это, скорее, свидетельство имманентных жизненных установок, отсутствие стремления к трансцендентности, к выходу за пределы собственной «данности», отсутствие инициатического «опыта разрыва» (Юлиус Эвола), минималистская жизненная позиция.
При всей неординарности публичного образа Марии в «глянцевой» прессе, особенно на фоне других коллег по украинской поп- и рок-сцене, он не так часто выходит за пределы профанического дискурса. Однако в некоторых композициях за маской «простицы», за маской «продвинутой домохозяйки» или одинокой, страстной, сильнорефлексирующей молодой женщины, напоминающей героиню фильма Жана-Пьера Жене «Амели», отчетливо просматривается и образ некоей всеведающей сущности, состоящей в генетическом родстве с украинскими колдуньями, ведьмами, русалками и мавками.
По всей вероятности, изучение фольклора и народной архаической культуры на филологическом факультете Харьковского университета не прошло даром: авторское сознание Марии ретранслирует на бессознательном уровне многие образы и концептуальные установки, характерные для традиционной эзотерики и магической (ведовской) практики.
Итак, композиция «Нехай» является достаточно целостным воспроизведением магического ритуала, целью которого, по всей видимости, является овладение сердцем, душой и жизненной энергией избранника лирической героини.
В славянских и иных индоевропейских культурах объектом интереса ведуна или ведуньи является сердце человека — как средоточие всех жизненных энергий и вместилище души, а также кровь — как основная система жизнедеятельности. Завладев сердцем и, соответственно, эмоциями человека, можно установить контроль над его разумом, желудком, печенью и прочими органами и соответствующими функциями организма. Душа человека (в христианском понимании — как некая бессмертная сущность) ведунов не интересует, в отличие от тюркских и алтайских культур, в которых главным объектом интереса шамана является именно душа (понимаемая в волевом аспекте). Славянских ведунов интересует прежде всего тело человека: «Впивайся, тоска, въедайся, тоска, в грудь, в сердце, во весь живот рабу Божьему (имя), разрастись и разродись по всем жилам, по всем костям ноетой и сухотой по рабе Божьей (имя)» (записано в Жигаловском районе Иркутской области).
Человеческая же душа в индоевропейском культурном контексте нужна дьяволу, а не колдуну. Колдуна или ведьму душа может интересовать лишь в том случае, если они сознательно являются «агентами» дьявола. Такой мотив характерен для средневековой католической Европы (возможно, определяющим тут стало арабское влияние), но в Украине, России и Беларуси само по себе ведовство не является доказательством связи с силами Преисподней; ведьмы могут использовать дьявольскую энергию, но сами по себе они не обязательно являются слугами ада.
Композиция «Нехай» начинается с упоминания о «тысяче лет», которые лирическая героиня готова ждать лирического героя («я чекатиму тисячу літ»). Вызывает сомнение случайность появления именно этого числа в качестве метафоры, свободной ассоциации или удачной рифмы. «И увидел я Ангела, сходящего с неба, который имел ключ от бездны и большую цепь в руке своей. Он взял дракона, змия древнего, который есть диавол и сатана, и сковал его на тысячу лет, и низверг его в бездну, и заключил его, и положил над ним печать, дабы не прельщал уже народы, доколе не окончится тысяча лет; после же сего ему должно быть освобожденным на малое время» (Откр. 20, 1–3).
Представление о Тысячелетнем Царстве Христовом является одним из центральных не только для книги Апокалипсиса, но и для христианского учения в целом. И имеет оно, видимо, античные и еще более древние корни: у Вергилия идет речь о «тысячелетнем очищении» («Энеида», 6, 748), у Платона — о «тысячелетнем странствии под землей» человеческих душ («Государство», 615a). День Господень длится именно 1000 лет (Пс. 89, 5). Буквальное толкование этого образа привело к возникновению многочисленных ересей хилиазма, главный смысл которых — ожидание мессианского «промежуточного» Царства Христова до Страшного Суда. Именно хилиастическую природу имеют разнообразные представления о «земном рае»: проекты окончательного построения общества всеобщего блаженства, коммунистическая доктрина, учение Канта о «вечном мире», либеральная утопия в духе «Конца истории» Фукуямы, а также распространенная в странах бывшего СССР евроинтеграционная идеология.
«Когда же окончится тысяча лет, сатана будет освобожден из темницы своей и выйдет обольщать народы, находящиеся на четырех углах земли, Гога и Магога, и собирать их на брань; число их как песок морской» (Откр. 20, 7). Получается, что фраза Бурмаки «я чекатиму тисячу літ, я віки пересиплю в піски» означает, что активизировать свою ведовскую силу и произвести все необходимые манипуляции с героем лирическая героиня композиции сможет только после падения Тысячелетнего Царства Христова, когда антихрист будет освобожден на «малое время» (малое — в сравнении с «тысячью лет»).
Титаническая интенция присутствует в мотиве ускорения времени: «за роки рахуватиму дні, обриватиму їх пелюстки» и «обертається вічності вісь», ведь, как известно, «У Господа один день, как тысяча лет, и тысяча лет, как один день» (2 Пет. 3, 8).
Для совершения магического ритуала важен мотив мистической инициации героини: «Я уже перейшла ту межу, / За якою радість і біль». И только после этого ее заклинания начинают работать: «Нехай тобі насниться знов і знов / І ніжний подих, лагідний туман…». Согласно немецким поверьям, ведьмы («облачные жены») — прядут туман, благодаря чему день превращается в ночь, ночь — в день.
Один из важнейших мотивов — варка ведовского галлюциногенного зелья —как и у Маруси Чурай («тільки вариться кава як ніч»), после чего возможны настоящие алхимические реакции: «у вогонь обертається лід».
Примечателен интертекст — отсылка к песне группы «Океан Ельзи» «Відпусти»: «На касеті одне: “Відпусти”, так благає когось “Океан”». Основной мотив этой композиции Святослава Вакарчука — лирический герой молит бывшую возлюбленную-ведьму («ти білий день без дощу», «ти тиха ніч без зірок», «ти лиш сон, тільки сон», «ти не пускаєш мене») об освобождении своего сердца, своей эмоциональной системы, своей души из-под власти ее ярко выраженных ведовских способностей.
Впрочем, некоторые мотивы в тексте композиции «Нехай» указывают на присутствие не столько ведовских, сколько шаманских культов: «Я затримаю дихання, бо… / Ти затримаєш дихання десь», «Тільки серце далеко летить — відпустила його я сама». Смутный намек на пережитую шаманскую инициацию можно увидеть в тексте другой композиции с этого же альбома («№ 9») — «Чому»: «Дуже дивно за небокраєм, / А мене туди знову кличеш, / Я була там, я точно знаю, / Я впізнала тебе в обличчя...».
И если бы Мария Бурмака задумала снять видеоклип на песню «Нехай», то конгениальный видеоряд во время звучания припева должен был бы, по идее, изображать ночной полет лирической героини над землей — то ли на кровати (как в фильме Эмира Кустурицы «Жизнь есть чудо»), то ли на воздушном шаре, дельтаплане, пароплане, в дирижабле, то ли как в сказках — на помеле, кочерге или в ступе.
Славянская этика и гендерные традиции предполагают определенную жертвенность со стороны любящей женщины в пользу своего избранника. И если бы Мария Бурмака и лирическая героиня песни «Нехай» находились бы в поле притяжения такой модели поведения, строчки «Нехай душа залишиться зі мною, / Твоя душа — моя» должны были бы звучать примерно так: «Нехай душа залишиться з тобою, / Моя душа — твоя», что, кстати, никак не умаляло бы рифмы и ритмической организации текста.
Вполне можно допустить, что Маруся Чурай, живи она сейчас, непременно написала бы что-то, напоминающее композицию «Нехай». А просвещенная в украинской фольклористике Мария Бурмака не должна была остаться равнодушной к шедевру своей предшественницы «Ой не ходи, Грицю».
Получается, украинские девы-воительницы готовы сражаться за национальное и мировое счастье, но сделать счастливым конкретного мужчину у них не получается. Они соединяют стихии революции, любви и смерти в единое смысловое пространство. Это вопрос без ответа: почему в Украине любовь всегда соседствует со смертью и небытием? И почему заклинательницы огня превращаются в пожирательниц мужчин?
-
-
10.05.2006 в 10:21Приложение.
Марина Чурай
ЗАСВІТ ВСТАЛИ КОЗАЧЕНЬКИ
(Середина XVII ст., до 1650)
Засвіт встали козаченьки
В похід з полуночі,
Заплакала Марусенька
Свої ясні очі.
Не плач, не плач, Марусенько,
Не плач, не журися,
Та за свого миленького
Богу помолися.
Стоїть місяць над горою,
Та сонця немає,
Мати сина в доріженьку
Сльозно проводжає:
— Прощай, милий мій синочку,
Та не забувайся,
Через чотири неділеньки
Додому вертайся!
— Ой рад би я, матусенько,
Скоріше вернуться,
Та щось кінь мій вороненький
В воротях спіткнувся.
Ой Бог знає, коли вернусь,
У яку годину.
Прийми ж мою Марусеньку,
Як рідну дитину.
Прийми ж її, матусенько,
Бо все в божій волі,
Бо хто знає, чи жив вернусь,
Чи ляжу у полі!
— Яка ж би то, мій синочку,
Година настала,
Щоб чужая дитиночка
За рідную стала?
Засвіт встали козаченьки
В похід з полуночі,
Заплакала Марусенька
Свої ясні очі…
-
-
10.05.2006 в 10:26ОЙ НЕ ХОДИ, ГРИЦЮ
(Середина XVII ст., після 1650)
Ой не ходи, Грицю, та й на вечорниці,
Бо на вечорницях дівки чарівниці.
Котрая дівчина чорні брови має,
То тая дівчина усі чари знає.
У неділю рано зіллячко копала,
А у понеділок переполоскала,
Прийшов вівторок — зіллячко зварила,
А в середу рано Гриця отруїла.
Як прийшов четвер, та вже Гриць помер,
Прийшла п’ятниця — поховали Гриця,
А в субботу рано мати дочку била:
— Ой нащо ж ти, доню, Гриця отруїла?
— Ой мамо, мамо, Гриць жалю не має,
Нехай же Грицьо двоїх не кохає.
Нехай же не буде ні тій, ні мені, —
Нехай достанеться та сирій землі.
Оце ж тобі, Грицю, я так ізробила,
Що через тебе мене мати била!
Оце ж тобі, Грицю, за теє заплата —
Із чотирьох дошок дубовая хата!
-
-
10.05.2006 в 10:29МИ ЙДЕМО
(1991, в ред. 2004)
Хитнулася в тумані далечінь,
Сліди, що перед нами стали пилом,
Тут не було нікого, тільки тінь
Дорогу нам імлою заступила…
Ми там, де наші заблукалі почуття
Немовби розбивають павутиння
Ніколи не закінчиться життя,
Ніколи не обірветься терпіння.
Ми йдемо,
І серце правдою горить,
Ми йдемо —
Попереду вогонь!
Ми йдемо,
І ні про що не говори,
Ми йдемо,
Ми все одно йдемо…
Колиска там, гойдаючись, скрипить,
І спогади у небуття стирає,
Стихає вітер, немовлятко спить,
Вже вороття назад для нас немає…
Ми йдемо,
І серце правдою горить,
Ми йдемо —
Попереду вогонь!
Ми йдемо,
І ні про що не говори,
Ми йдемо,
Ми все одно йдемо…
-
-
10.05.2006 в 10:30НЕХАЙ
(2001)
Я чекатиму тисячу літ, я віки пересиплю в піски
За роки рахуватиму дні, обриватиму їх пелюстки,
Від вікна до вікна я ходжу, все для тебе — і тільки тобі…
Я уже перейшла ту межу,
За якою радість і біль…
Нехай тобі насниться знов і знов
І ніжний подих, лагідний туман,
Нехай душа залишиться зі мною,
Твоя душа — моя.
Я писати почну тобі лист, буде це найніжніший з листів,
Обертається вічності вісь — за тобою іде моя тінь.
Я в слова зашифрую любов, не слова, а мовчання одне…
Я затримаю дихання, бо…
Ти затримаєш дихання десь.
Нехай тобі насниться знов і знов
І ніжний подих, лагідний туман,
Нехай душа залишиться зі мною,
Твоя душа — моя.
На касеті одне: «Відпусти», так благає когось «Океан»,
Тільки серце далеко летить — відпустила його я сама…
Тільки вариться кава, як ніч, у вогонь обертається лід…
За роки рахуватиму дні,
Я чекатиму тисячу літ.
Нехай тобі насниться знов і знов
І ніжний подих, лагідний туман,
Нехай душа залишиться зі мною,
Твоя душа — моя.